Она мне позвонила и сказала:
– Здравствуйте, Диана. Я Н. Помните меня?
Мне было неловко – у меня, видите ли, пропали все телефонные контакты, и я сейчас чаще всего не знаю, кто мне звонит. Но голос в трубе казался знакомым, и я мялась, тянула время, не зная, как сказать, что я не то что не помню, но даже не знаю.
Она почувствовала мою неловкость, ей тоже стало неловко, и она уточнила:
– Я Н., из Дебальцево. Вы вывозили нас в грузовом автобусе. Помните?
– Помню… – прошептала я.
Я помнила её. Теперь помнила.
Вчера это было, вчера…
Год назад – да, приблизительно год. Мы тогда заканчивали вывозить людей из Водяного, где бегали мы по опустевшему селу, заскакивали в дома, подвалы – а совсем рядом рвались мины, совсем близко был аэропорт.
Когда всё стало ложиться уже очень густо – нас перестали пускать в Водяное, а люди, остающиеся там, ещё могли прорываться по падающей телефонной связи.
Эти люди ещё два дня назад отказывались уезжать – но теперь они звонили нам и плакали. И умоляли приехать и забрать их.
Мы не могли уже туда прорваться, мы просили их убегать пешком – было назначено место, где они должны собираться. Туда, в это место, проскакивали мы или МЧС-ники, и оттуда уже мы забирали последних. Устраивали их где могли и летели в Артёмовск. Откуда мы и начинали нашу длинную трассу в Дебальцево – трассу длиною в две недели и вечность.
… первый рейс в Дебальцево – грузовой Мерс, Эндрю за рулём, Наташа и я на пассажирских, Симик в раздолбанной машине впереди, сопровождающими.
Раздолбанную эту машину я столько раз видела впереди нашей, столько раз приходила она на помощь, что трудно мне не считать её родной – а тогда был первый рейс, и надпись “ПСИХ” на заднем стекле трясущейся впереди машины удивляла.
Потом я познакомилась с Психом, и это был мой первый знакомый этой группы.
– Мадам… – говорил Псих измученной кричащей тётке, выскочившей из бомбоубежища. – Мадам, ваш гнев вам так к лицу.
и склонялся к ней – поцеловать руку.
И ножкой шаркал.
Я остолбенело смотрела на эту сцену, а испитая дебальцевская тётка, ещё минуту назад орущая:
– Заберите вашего Порошенка, пусть не стреляет по нам! – вдруг как-то обмякала, переставала орать, начинала улыбаться щербатым ртом Психу и – о Боже, я это видела! – вдруг кокетливо строила глазки.
Они боялись тогда нас, эти тётки, Бог знает что они представляли себе – куда мы их повезём, где бросим, и может, даже лучше, если бросим, а вдруг на органы? – и надо было во что бы то ни стало вывезти хоть кого-нибудь. Хотя бы несколько человек – в надежде, что первые устроившиеся расскажут следующим, и кто-нибудь ещё решится на выезд.
Мы знали, что так будет – мы это уже прошли в Водяном. Там первые выехавшие передавали остальным, что всё в порядке, что их не бросят на вокзале, не продадут в рабство. И тогда решались на выезд остальные.
Мы знали, что так будет и здесь – но для начала надо было увезти от обстрелов хоть кого-нибудь. Хоть тех, кто с детьми.
Первыми были – восемь взрослых, ребёнок и три кошки. Или две кошки, уже не помню. Но воняли они как все десять. Кошки тоже были эвакуированы в бомбоубежище, и, похоже, их не выпускали из переноски давно.
Группа – быстрей, быстрей, садитесь куда видите, прикрывайтесь шмотками, будет холодно! – набилась в грузовой отсек. Мяукали кошки, молчал ребёнок. Лёшка, лет пять.
Я купила его выезд. Его мама, маленькая юная женщина, отягощённая родственниками, уезжать не хотела. Я уговаривала. И я пообещала Лёшке машину. Большую машину, возможно, даже грузовик.
Эндрю тогда стоял рядом, он аж крякнул, когда пообещала я Лёшке грузовик – потом он говорил, что позавидовал Лёшке. Потом, когда мы уже пробились.
Потом он сказал, что бы готов загрести Лёшку в охапку и бежать с ним в машину – но нельзя было, нельзя. Сколько мы оставили детей там – только потому что несогласны были выезжать их родители. Согласны гробить детей – но выезжать не согласны.
– У нас нет денег, кому мы там нужны? – сказала эта маленькая мама Лёшки.
Меня позвали, я пошла – затем резко повернулась и подошла к этой женщине и Лёшке:
– Ты нужна мне. И твой ребёнок нужен мне. – сказала я. – ты говоришь, у тебя нет денег? А я говорю, что тебе дадут всё. Одежду, еду, жильё, бесплатно, слышишь?
Она не верила. Тогда я достала из сумки деньги, дала ей и сказала:
– Вот смотри. Ты видишь меня впервые в жизни. Я даю тебе деньги. Просто так. Просто потому что ты нужна мне. Понимаешь?
Она смотрела на эти деньги и ещё не понимала. И я пообещала Лёшке машину. Большую игрушечную машину.
– Что, Лёшка, поедем? – спросила эта растерянная девочка-мать.
И Лёшка кивнул.
А Эндрю наконец схватил его в охапку, зацепил пальцами сумки и пошёл к машине. Женщина семенила следом.
И я потом таки купила ему машину – и ни одну игрушку так не берёг Лёшка, как эту машину, говорила мне потом его мама.
… дорога назад могла быть опасной. Дело к вечеру – и дамба могла обстреливаться, нас об этом предупредили.
Машина Симиков трюхала впереди, и вдруг перед дамбой остановилась. Заглохла.
– Гоните! – услышали мы по рации, и Эндрю рванул вперёд.
Дамба не обстреливалась. Машина Симиков завелась и догнала нас. Мы выехали, и скоро перестали даже слышать взрывы – взрывы, которые станут для нас постоянным аккомпанементом на ближайшие дни.
… уже было всё решено – кто куда поедет дальше, кого где разместим, осталось только договориться о доме, куда примут семью с кошками. Кошек бросать было нельзя – мы понимали. Своих не бросаем, это мы тоже понимали – и уважали решение наших эвакуантов.
Пришибленные молчаливые люди стояли пока что на пятачке, пока терзали мы телефоны – и жались они друг к другу, как жались до этого друг к другу в бомбоубежище.
А эта женщина стояла чуть в стороне.
Я уже знала, что она была в Дебальцево в командировке как раз когда начались обстрелы. Что сама она живёт в другом городе, и город этот то ли в “ДНР”, то ли в “ЛНР”.
Женщина была на распутье – она могла вернуться в свой город через Россию. Можно было остановиться у протестантов, куда привозили наших первых спасённых. Можно было ехать дальше, в глубину Украины, в мир. Обо всём этом мы успели переговорить – вернее, переброситься на ходу репликами. Она говорила мало, я больше. Кажется, я уговаривала её не возвращаться на сепарскую сторону.
Впрочем, я всех так уговаривала…
Я её плохо помню. Помню – была она изящной, в хорошей шубке. Красивой была – тогда меня поразила эта красота. Есть женщины, становящиеся красивее с годами. Эта была из таких, а ужас и некоторый болезненный ступор превратили её лицо в старинную чёрно-белую гравюру.
Балерина девятнадцатого века – тогда ещё подумала я.
Балерина дворянских кровей – такими законченными были её скупые жесты, так грациозно выглядела она даже там, среди взрывов Дебальцево.
– Что вы решили? – спросила я у неё.
– Не знаю. – тихо ответила она. – У меня есть друзья в Днепропетровске. Возможно, они смогут меня приютить.
– Отлично. – сказала я. – В Днепропетровске вы найдёте и волонтёрскую помощь, и временное жильё.
– Я не доеду до Днепропетровска. – спокойно сказала она. – У меня совершенно нет денег.
– Я дам вам деньги. – сказала я.
– Спасибо. – ответила она. – Но только в долг. Я верну вам, как только смогу.
– Хорошо. – согласилась я.
Я бы согласилась на что угодно, лишь бы стереть этот застывший ужас с белой маски её лица.
И она уехала. А я тут же забыла об этом случае.
– Зря дала денег. Забудь о них, она не вернёт. – напомнила потом мне напарница.
– И ладно. Лишь бы ей эти деньги помогли в новой жизни. – отмахнулась я.
Эта женщина позвонила мне через несколько дней. Рассказала, что добралась к друзьям, они её приютили, она заняла у них денег и хочет выслать мне:
– Куда мне можно выслать эту сумму? – тихо и твёрдо спросила она.
Вот так вот.
Потом она мне позвонила через месяц. Рассказала, как устроилась, где теперь работает.
– Я всё хотела у вас спросить… – замялась она. – Тогда, когда мы остановились, нам что-то угрожало?
– Перед дамбой? – улыбнулась я. – Да, угрожало. Как вы поняли? У вас же там не было окон.
– Не знаю. Почувствовала. – сказала она.
И начала прощаться, чтобы не отрывать меня от дел.
И повторила какие-то мои слова, сказанные ей тогда на прощание. А я не помнила, что я говорила.
Я до сих пор не помню, что и кому говорила тогда – этим сотням людей, которых вывезли мы тогда из ада. А они помнят. Как минимум те, кто звонит и говорит спасибо.
Мне всегда так неловко, когда они говорят спасибо. За что?
За жизнь.
… – Я Н., из Дебальцево. Вы вывозили нас в грузовом автобусе. Помните? – спросила она у меня и сейчас.
– Помню… – прошептала я.
Я помнила её. Теперь помнила.
Она рассказала о временном жилье, которое ей дали. Оно скромное, но это жильё. И есть работа. И она не жалеет, что уехала оттуда – вот только недавно, когда она ездила на родину забрать кое-какие документы и проезжала через Дебальцево – сердце как сжало тисками, так и не отпускало.
– Вы видели Дебальцево? А как там сейчас? Как? – жадно принялась я расспрашивать её.
Она рассказывала, а моё сердце как сжало тисками, так и не отпускало.
– Знаете, я прожила в Дебальцево двенадцать лет. – сказала она. – Я его люблю.
– Знаете, я там была всего две недели. Тогда, когда мы с вами познакомились. Но я его люблю. – сказала я.
– Не плачьте, ну, не надо. – сказала она.
– Я не плачу, я никогда не плачу. Это у меня насморк, а так я никогда не плачу. – сказала я, отчаянно сморкаясь.
– Спасибо вам. – сказала она.
– Вам спасибо. – ответила ей я.
– Мне за что? – улыбнулась она.
– За то что звоните. Значит, не зря всё было. Значит, не зря.
– А знаете, почему я сегодня позвонила? – спросила она. – Сегодня год. Ровно год того рейса. Правильно ли я поняла, что мы были первыми, кого вы вывезли из Дебальцево?
– Да, правильно. – ответила я. – Год… Надо же. Для меня тогда все эти дни слились и даты не запоминались.
Она снова улыбнулась. Да, у меня были тогда дни длиною в вечность. А для неё был один день – день, когда она спаслась.
– А как ваш водитель? Человек немыслимой выдержки. – спросила она.
– Он погиб. – я ответила. – Он погиб полгода назад.
и дальше мы помолчали.
– Ну, не надо плакать. – шмыгнула она.
– Я никогда не плачу. – упрямо повторила я.
Вечность назад это было, вечность. Дамба, позади взрывы, впереди неизвестность, и Эндрю – рычаги на себя, рванувший вперёд по дамбе.
Я помню.
Вчера это было, вчера…
Диана Макарова, Обозреватель.UA
